14 апреля 1910 года Толстой в дневнике неожиданно просто, честно, на мгновение забыл всякую «релиджн»:
«Читал свои книги. Не нужно мне писать больше. Кажется, что в этом отношении я сделал, что мог. А хочется, страшно хочется».
Страшно хочется! Опаньки! Вот тебе и «отрёкся». Куда лучше известны другие слова Толстого:
6 декабря 1908: «Люди любят меня за те пустяки — „Война и мир“ и т.п., которые им кажутся очень важными». 2) По свидетельству Маковицкого, летом 1909, в ответ на выраженный одним из посетителей восторг и благодарность за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной», Толстой сказал: «Это все равно, что к Эдисону кто-нибудь пришел и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам (религиозным!)».
Антиклерикалы любят цитировать из Толстого про богослужение: вышел мужик в золотом мешке… Так ведь он и об обеде в Ясной Поляне мог так написать: «Вчера жрут 15 человек блины, человек 5,6 семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно» (12 апреля 1910 года). И над балетом так же измывался. Поизмывается над верой, а через пять минут напишет, что человек без веры зверь. Потому что языком владел, в отличие от многих своих читателей, которыми владеют страсти.
Толстой что, лгал в дневнике или лгал на публике? Да это не ложь, это живой человек, любящий парадоксы, видящий противоречивость жизни и вовсю серфингующий на этой противоречивости. Любил он писать, сочинять! Нравилась ему «Анна Каренина» даже на смертном одре! Но понимал, что «умри, Денис, лучше не напишешь». И умер.
А вечером того же дня напала хандра — ну, умирает Толстой, просто агония растянулась на несколько месяцев — и опять пронзительно просто и искренне, незабываемая нота: «Смотри, держись, Лев Николаевич».
