Современный мир довольно аскетичен — понимая под «современным», под «авангардом человечества» сравнительно небольшой «запад». На этом «западе» — многие обитатели которого живут вполне себе на востоке, тогда как на географическом западе предостаточно людей с психологией средневековой, а то и пораньше — на этом «западе» доживают до такой старости, что болезни идут мучительные-мучительные, о которых раньше и не слыхивали, которые никакими лекарствами не облегчишь. Да что болезни — пресловутый «индивидуализм», «атомизация» означают, что сердце у человека болит, потому что любимые и близкие люди делают то, чего не нужно бы делать, с чем решительно не согласен, а показывать это, тем более, ругать и ругаться, невозможно, неприлично, бесполезно и вредно. Все коллективные наркотики, которые дурманили и обезболивали людей в течение веков — вера в нацию, в продолжение рода, в культуру, в семью, в частную собственность и в государство, — всё это существует, но никого решительно не успокаивает. Фикции, оказывается, это всё, пустые и вредные мечты, которые при осуществлении… Ну вот в ХХ веке уж так близко подошли к осуществлению, что ближе некуда. И — тоска.
Эта тоска предшествует счастью, творческие люди её пережили первыми, потому что всё нетворческое, лукаво-лживенькое, их заколебало, когда другие ещё неколебимо маршировали на учениях, готовясь погибнуть в мировых войнах.
Отсюда тоска в «упадничестве», «декадансе» начала ХХ века. В разгар «прекрасной эпохи» — отчаяние. Оно было новинкой и вызывало у большинства любопытство и пока ещё слабый отзук. В массовой культуре эта тоска часто выражалась очень архаичными способами, омертвелыми образами.
В русской культуре классический пример Александр Блок. 1907 год, стихотворение «Осенняя любовь». Ещё (уже) никакой революции, а поэт уже страдает, и Христос у него уже плывёт его утешить. При этом всё невероятно манерно и гламурно, самый масскульт.
Поэт, изволите видите, ещё не распят, но уже мучается от мысли, что будет распят. Палач «рукой костлявой вобьёт в ладонь последний гвоздь». Так и хочется подбодрить: ну-ну, не последний! Весь цимес страданий — что они на виду у всего света, каковым для Блока оказывается Россия: «Пред ликом родины суровой Я закачаюсь на кресте». И вдруг через «кровь предсмертных слёз» увидит плывущего к нему Христа. Плывёт Иисус «в челне» аки Харон. Христос, в представлении Блока, непременно в «рубище» (хотя вообще-то, как и Харон на росписях ваз, скорее уж голый, коли только что с креста). Ба! Христос! Помолимся!
«Христос! Родной простор печален! Изнемогаю на кресте! И чёлн твой — будет ли причален К моей печальной высоте?»
Типичный случай идолопоклонства. Берётся своё «я» и изображается богом. Когда Бога уподобляют человеку — антропоморфизм, а это, выходит, теоморфизм. Поскольку Бог в привычном для Блока обиходе — это распятие, то и выходит распятый Александр Александрович. Потом всё в том же образе он промарширует с красноармейцами в постоянно сползающем на нос венчике из роз.
Бульварной эту поэзию делает как раз перегруженность символами и сюжетами, которые противоречат вполне искреннему, хочется верить, душевному страданию. Дело даже не в кресте, а в «суровой родине» и «родной простор печален». Враньё это. Родина не сурова, родина — никакая, выдумка она, и родные просторы не печальны и не веселы, а просто это надпись на хрестоматии стихов для второклассников, валяющейся на парте. Не оттуда тоска, совсем не оттуда. И уж Иисуса точно не надо припутывать. Нет у Него других дел как на лодке разъезжать и спасать разных высокодуховных зайцев. Не в том спасение, как не в костлявых руках палача гибель.
Тут и обнаруживается, что в каких-то отношениях живопись — настоящая, конечно — способна выразить то, что слово выразить не в состоянии. Вот картина Марка Шагала 1910 года «Посвящение Христу». Висит в Нью-Йорке, а писалась в Петербурге.
Совсем молодого Шагала пригрел в своей мастерской Бакст, а мастерская-то была в том самом доме «с башней», где собирались у поэта Вяч. Иванова все знаменитости «религиозного ренессанса», от Блока до Бердяева. Шагал утверждал, что показывал Блоку свои стихи и мэтр одобрил. Вот интересно, одобрил ли Блок картину, которая иллюстрирует его стихотворение. Вряд ли. В картине — ни капли тоски. Это же Шагал! Хотя вроде распят — и даже в виде ребёнка. И Христос в лодочке плывёт, и у подножия креста папа с мамой. Но палач уходит вправо с лесенкой — упитанный такой палач, ничего костлявого, и папа с мамой прямо царь с царицей, а распятый не только не мучается, а даже, кажется, и не приколочен вовсе, а просто возносится в небо.
Никакой тоски, хотя страдал тогда Шагал необычайно — правда, в основном от безденежья, в отличие от Блока, которого заедали поклонницы и венерические болезни. Что называется, жизнеутвердающе! Цвета, конечно, ну и феерические линии — вроде бы у Бакста позаимствовано и у экспрессионистов, но вышло что-то милое и радостное.
В том же 1910 году, впрочем, появилось и распятие по-настоящему жуткое — Аристарха Лентулова. Поповича, между прочим.
Цензура запретила эту картину выставлять на выставке «Бубнового валета». Хотя кощунство — это распятые сахар-медовичи Нестерова, Палеха и Холуя, а Лентулов это вообще не о Христе, это о себе и о каждом. Без всяких родинок и просторов. Наверное, «Крик» Мунка — появившийся в том же 1910 году — всё же сильнее, хотя… Пожалуй, «Крик» популярнее, потому что там совсем без религиозных символов. В этом отношении современный мир как раз очень набожен, он недолюбливает идолопоклонства. Если бы Мунк назвал свою картину «Магдалина оплакивает Христа», может, не так бы восторгались.
Хотя числится же среди шедевров и «Распятие» Жоржа Руо, 1923 года, тоже страшненькое, и «Распятие» Фрэнсиса Бэкона 1933 года — с которого, собственно, и началась слава Бэкона, до России, между прочим, ещё не доехавшая. Может и не доехать — военные не любят, когда им предъявляют то, что у них душе. Отчаяние, ужас, трусость, слепящая тьма и всё расплывается, словно на оптический прицел попала капля то ли пота, то ли слезы.
А Иисус, между прочим, воскрес. Мёртвый — встал и ожил. Страдания, конечно, при Нём, но так… плотно упакованные. Воскресение — оно же не для того, чтобы облегчить страдания и развеселить родные просторы и суровую родину-мать-зовёт. И в этом смысле офисный планктон куда больше знает о страдании, любви и смысле жизни чем биющие себя в грудь фанатики, от нечего делать грузящие других своими проблемами.
